Torturable class

На каникулах читала Грэма Грина, и осталась крайне довольна. Некоторые книжки имеет смысл перечитывать во взрослом возрасте, когда больше понимаешь и иначе расставляешь акценты. Если в пятнадцать лет мне больше всего понравилась сцена с дочкой главного героя, где она идет по улице Гаваны, золотистые волосы волосы собраны в конский хвост, а вслед ей несется восхищенный свист поклонников:

“Он слышал уже издалека, что идет Милли: подымался такой шум, будто ехала полицейская машина; только о приближении Милли предупреждал свист, а не сирена. Она обычно шла от автобусной остановки на Авенида де Бельхика, но сегодня свист почему-то доносился со стороны Кампостельи. Правда, в этой "охоте", приходилось ему признать, не было для нее ничего опасного. Восторги, которые ей таким образом выражали поклонники, начиная примерно с тринадцатилетнего возраста, означали только почтение - ведь даже по высокой гаванской мерке Милли была красавицей. Волосы у нее светло-золотистые, как молодой мед, а брови темные; ее "конский хвост" подстригал лучший парикмахер города. Милли не обращала внимания на свист, он только заставлял ее легче ступать; глядя, как она идет, можно было поверить в вознесение. Тишина показалась бы ей оскорбительной.”

и история про игру в шашки маленькими бутылочками виски, то сейчас как-то особенно затронула сюжетная линия доктора Гессельбахера и, в особенности, рассуждения капитана Сегуры о пытках и классовых различиях:

- Я вижу, как вы играете в шашки, мистер Уормолд, а кроме того, я допросил Сифуэнтеса.
- Вы его пытали?
Капитан Сегура расхохотался.
- Нет. Он не принадлежит к тому классу, который пытают.
- Я не знал, что и в пытках есть классовые различия.
- Дорогой мой мистер Уормолд, вы же знаете, что есть люди, которые сами понимают, что их могут пытать, и люди, которые были бы глубоко возмущены, если б такая мысль кому-нибудь пришла в голову. Пытают всегда по молчаливому соглашению сторон.
- Но пытки пыткам рознь. Когда они разгромили лабораторию доктора Гассельбахера, это ведь тоже было пыткой...
- Мало ли что могут натворить дилетанты! Полиция тут ни при чем. Доктор Гассельбахер не принадлежит к классу пытаемых.
- А кто к нему принадлежит?
- Бедняки моей и любой латиноамериканской страны. Бедняки Центральной Европы и азиатского Востока. В ваших благополучных странах бедняков нет, и поэтому вы не подлежите пыткам. На Кубе полиция может измываться, как хочет, над эмигрантами из Латинской Америки и прибалтийских стран, но и пальцем не тронет приезжих из вашей страны или из Скандинавии. Такие вещи без слов понимают обе стороны. Католиков легче пытать, чем протестантов, да среди них и преступников больше. Вот видите, я был прав, что вышел в дамки; теперь я бью вас в последний раз.
- Вы, по-моему, всегда выигрываете. А теория у вас любопытная.

На самом деле, теория любопытная. Только по-русски звучит немного коряво: “класс, который пытают”. На английском и французском куда как элегантнее: “torturable class”, хоть в пытках нет ничего элегантного.

У меня так сложилось, что с детства я принадлежала именно к тому классу, над которым можно измываться. Меня не защищало ничто: ни родители, ни общественное положение, ни финансовая обеспеченность, ни даже место рождения. Если у меня случались конфликты со сверстниками и я прибегала домой в слезах – мама отправляла меня обратно, чтобы я выясняла свои отношения с мальчишками самостоятельно, на кулаках. Чьи-то родители ходили в школу защищать детей от несправедливых оценок или необоснованных придирок учителей, я должна была разбираться сама. Когда меня отправляли ночью на дачу через лес, предполагалось, что я как-нибудь самостоятельно отобьюсь от маньяков и извращенцев. Если кто-то начинал рассказывать про меня гадости – виновата была я сама, мама принимала сторону обвинителей. Считалось, что именно так вырастают самостоятельные личности. На самом деле так вырастает torturable class. Или берсеркеры. У меня был риск попасть во вторую категорию, но, когда очередной бой с дворовым мальчишкой закончился тем, что я чуть не проломила ему голову санками, на меня напал ступор и страх кого-то действительно убить. С тех пор я просто физически не могу никого ударить, у меня начинает кружиться голова и немеют ноги. Даже когда, значительно позже, пришлось отбиваться от маньяка, мне это стоило огромных усилий, я все боялась сделать ему больно.

Поэтому в итоге я попала в число тех, над кем можно измываться. У меня, как объяснял мне мой двоюродный брат, москвич, хиппи со стажем, был вид человека, который не имеет прав. За что я и получала по полной программе: от милиции, которая из всей толпы останавливала только меня и влекла за угол вымогать взятку за отсутствие прописки, от безумных учителей, от комсомольских работников, от начальства, и даже от мужчин. И я покорно позволяла делать с собой все, что угодно, потому что точно знала: за меня никто никогда не вступится. Я одна, я женщина, я бедная, у меня нет никаких связей, мне нечем крыть. Хамить, блефовать, угрожать, закатывать скандалы я не умела и не умею.

И только во Франции у меня появилось стойкое ощущение, что я – человек, и ни одна сволочь в мире не может поднять на меня руку или повысить голос, сказать грубость или попытаться меня задержать за вымышленные преступления. Я перестала принадлежать к классу тех, кого можно пытать. И это ощущение у меня сохраняется повсюду, во всех странах, куда я езжу с французским паспортом, кроме России. В России я по-прежнему как на минном поле: там со мной может произойти что угодно, и в любой момент. Для них я по-прежнему torturable class