Вчерашнее размежевание, заказанное мэрией по нашему запросу, имело целью определить точные границы деревенской площади. А деревенская площадь граничит с нашим участком и участком Симоны. Естественным образом она оказалась задействованной в процессе. То есть сначала она не хотела идти, ссылаясь на то, что дом принадлежит ее сыну, а она там только проживает, но без ее подписи обойтись было невозможно: по французскому законодательству, не являясь наследницей своего мужа, он, тем не менее, является законной совладелицей до самой своей смерти, и любые административные демарши требуют ее согласия.
В итоге получился цирк. При виде места, куда геометр вознамерился поставить вешку, Симона встала в стойку львицы, защищающей своего детеныша, и заявила, что у нее пытаются украсть пятьдесят сантиметров родной земли. И что отнять их у нее можно только через ее труп. Что, наколько она себя помнит замужем (она переехала в Ланновку сразу после замужества), эти пятьдесят сантиметров принадлежали семье Монтегю, и что никогда, ни под каким видом она ничего не подпишет и не даст согласия на подобное издевательство над памятью своего почившего мужа (отмашка рукой в сторону деревенского кладбища).
Мы приуныли. Я уже чувствовала, что мои, отвоеванные в неравной борьбе с администрацией квадратные метры, превращаются в смутную иллюзию, и день проведенный под палящим солнцем, грозится закончится под хвостом у одного из котов. Те же чувства, судя по всему, посетили и сына Симоны, Рене, и он принялся объяснять на пальцах своей матери, что она категорически неправа, что граница проходит именно там, где собирается ставить вешку геометр, и что все, что ей нужно сделать – это подписать документ, чтобы мы все спокойно смогли разойтись по домам.
Симона стояла насмерть. Она припомнила все истории последних восьмидесяти лет, включая конфликт, случившийся на хуторе Лариго, который закончился ритуальным сожжением ангара. Затем перешла к детальному описанию ошибки Рене, который подписал разрешение своему соседу на установку окна, открывающего вид на задний двор Рене, и что из этого вышло (они с тех пор не разговаривают). Затем перешла к гневной тираде на тему деревенской площади, от которой одни неприятности, рассказала про мальчишек, которые играют в футбол и разбивают мячом черепицу на крыше, упомянула мусорные контейнеры, которые поставили у стены ее дома и повредили их крышками штукатурку (тут я ее всячески поддерживала, кивая и издавая одобрительное мычание).
Через полчаса геометр не выдержал и принялся рисовать на куске бумаги какие-то схемы, объясняющие, почему вешку надо ставить именно там, где он собирается его поставить. Симона клонила голову набок и делала хитрый взгляд. На вопрос геометра, понимает ли она, о чем идет речь, ответила, что да, понимает. Подпишет ли она документы? Нет, не подпишет. Почему? Потому что все это делается только для того, чтобы заставить ее платить за то, что ей абсолютно не нужно. “Вы не должны ничего платить! Размежевание заказано мэрией!” – в отчаянии воскликнул геометр. “Это вы так говорите, а потом я получу очередной счет!” – гордо ответила Симона и, демонстративно развернувшись, направилась восвоясии.
Мы бежали за ней толпой. Вин предлагал Симоне мою помощь: Надя, мол, вам прочитает текст и подержит вас за талию, пока вы ставите подпись. Симона делала хитрые глаза и продолжала двигаться по направлению к дому. Рене, озабоченный своими коровами, кричал, что Симона хочет их смерти: звери недоены, и взывал к крестьянской совести. Я, все еще возбужденная предвкушением своих квадратных метров, тихо ныла :”Ну Симоооона, ну что вам стооооооит! Господин Пик смотрел на часы и бормотал под нос нехорошее. Помощник геометра вертел в руках ЖПС с таким видом, как если бы рассматривал возможность использовать его в качестве холодного оружия.
Сдавшая под нашим натиском Симона взяла ручку, поставила разборчиво подпись, затем в сердцах бросила ручку оземь и заявила, на манер героини древнегреческой трагедии: “Ты, Рене, еще увидишь, к чему это приведет! Но меня уже не будет! Я уйду за твои отцом! И тогда ты вспомнишь о том, что я говорила сегодня! И горько пожалеешь о содеянном!” После чего позвала Джима, Колину, и ушла.
На деревенской площади воцарилась тишина. Какое-то время мы смотрели ей вслед, а потом, когда хвост Джима скрылся за углом дома, начали дружно ржать. Наших деревенских можно снимать в кино без сценари я и грима. Они сами по себе сплошная трагикомедия.
